Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере - Эрих Зелигманн Фромм
Брак, по сути, выполняет чисто экономическую функцию и ни в коем случае не является «естественным» институтом. Вот почему изначально он не подразумевал притязаний на полное и нераздельное сексуальное обладание партнером. Не было и нет ни «естественного» моногамного инстинкта, ни ревности, отстаивающей право на такое исключительное обладание. У дикарей речь шла и идет не о соблюдении исключительных прав, а о страхе лишиться доступных сексуальных партнеров, то есть не о соблазнении, а о похищении. Поскольку сексуальность в первобытном обществе подавляется меньше, отсутствуют как проявления влюбленности, так и те эмоциональные перверсии и патологические извращения, которые обязаны своим возникновением подавлению сексуальности. Моногамное чувство – не причина, а следствие института моногамного брака. Развитие моногамного брака связано прежде всего с экономическими и социальными переменами в обществе. Поворотным моментом оказывается переход к владению стадами, он наделяет мужчину повышенной покупательной способностью и тем самым дарит ему экономическое превосходство над женщиной. В тех обществах, где этой «пастушеской» стадии развития не было, первоначальные матрицентричные схемы сохраняются дольше. С первобытных времен и до древних римлян функция брака оставалась преимущественно экономической и лишенной сексуальности, но христианский брак уже сочетает в себе обе названные стороны, служит удовлетворению любви, сексуальности и экономических интересов.
Бриффо уделяет много внимания вопросам развития религии и морали. Упомяну лишь некоторые подробности, почерпнутые из его богатейшего материала. Табу как образец всякой иррациональной морали восходит к наложенному мужчинами запрету на половые сношения для женщин при менструации. Происхождение тотемизма, как полагают, объясняется тем, что некая исходно основная пища того или иного племени стала наделяться святостью в качестве тотема[53]. Возникновение индивидуальности рассматривается как следствие установления частной собственности: не индивидуалистический инстинкт порождает частную собственность, а она сама способствует формированию этого якобы «природного» чувства. Еще Бриффо обсуждает роль луны в первобытной космологии. Прибывание и убывание луны тесно связаны с размышлениями первобытных людей о смерти и посмертии (воскрешении). Роль солнца в космологии возрастает только с развитием земледелия. Первобытные религиозные представления складываются вовсе не в силу «поклонения природе», они диктуются желанием обрести магические способности.
К развитию религии женщины, несомненно, тоже причастны, хотя их влияние нередко недооценивается. Великие женские божества, занимающие важное место в ближневосточных и европейских культурах, обязаны этим положением прежде всего неразрывной связи с земледельческими обрядами, а также особой магической способности к естественной продуктивности, приписываемой женщинам. Предел этого религиозного развития достигается, когда богиню перестают бояться и почитать как обладательницу магических сил, когда ее начинают прославлять как девственную мать божественного ребенка. Религиозное чувство впервые увязывается с любовью; приметой перехода от утомленных националистических (nationalistischen) племенных божеств к кротким мировым божествам обретает воплощение в фигуре «Великой Матери». По мере постепенного преобразования первобытной магии в «теологическую религию» под воздействием мужского интеллекта женщина утрачивает свою ценность для религии.
Развитие морали во многом определяется первоначальными табу. Первобытные запреты как источники половой морали и морали в целом подкрепляются мужским стремлением к владению собственностью, что и придает весомость мало-помалу утверждающимся моральным требованиям. Моногамия навязывается отнюдь не женской «природой», якобы настаивающей на целомудрии, и не женской ревностью. Напротив, матриархальным обществам свойственна изрядная степень сексуальной свободы и независимости. Пусть первоначальные, древние табу и связанные с ними нравственные чувства распространены повсеместно, та половая мораль, которая безоговорочно требует целомудрия, возникает вместе с развитием патриархального общества и тех экономических условий, каковые лежат в основании этого общества. На Ближнем Востоке, в Египте и в Греции целомудрие некогда считалось источником магической силы, а в Риме его признавали гражданской добродетелью. Лишь благодаря христианству оно приобрело статус высшей этической и религиозной ценности. При том, что христиане высказывали разные мнения о греховности самого полового акта, у них не было сомнений в приоритете девственности перед браком. Поучения христианских святых отцов прямо противоречили представлениям и обычаям европейских варваров, с которыми эти проповедники соприкасались. Поведение варваров постепенно изменялось под воздействием устоев христианства; сначала этот факт нашел отражение в литературе, а затем новая мораль стала проникать в общественную жизнь.
Книга Бриффо удостоилась немалого количества отзывов, в том числе крайне подробных, особенно в Англии и Америке. (См. Ellis 1928; Ludovici 1927; Malinowski 1927; Ayres 1927; Langdon-Davies 1927; Ginsberg 1927; Goldenweiser 1928). Одни встретили ее с одобрением, другие, прежде всего этнологи, – с холодной неприязнью.
Тому, кто не является специалистом в этнологии, трудно, конечно, установить, кто больше прав в том или ином специфическом вопросе – Бриффо или его противники. Однако, как уже отмечалось выше, книга Бриффо выходит далеко за рамки рассмотрения сугубо этнологической тематики; невероятное богатство привлеченного материала, редкая интеллектуальная самостоятельность и оригинальность мышления делают работу Бриффо важным вкладом в изучение социальной психологии. Что же касается теории материнского права, Бриффо продолжает ее развивать с того самого места, на котором остановился Морган.
Автор применяет метод исторического материализма, пытаясь объяснить изменения в чувствах и связанных с ними институциях посредством перемен в жизненной практике, в первую очередь в экономических условиях. Вообще главным посылом этой необычной работы нам видится признание социальной обусловленности всех без исключения (даже, казалось бы, самых естественных) чувств, которые в их развитии объясняются на основе богатого эмпирического материала многочисленных социальных изменений.
Что касается критических замечаний, то ввиду обилия материала критиковать следует общие выводы, а никак не частности. Сам Бриффо предвосхитил в предисловии одно из направлений критики, упомянув о неблагоприятных внешних условиях, в которых завершал книгу. Отсюда ясно, что отдельные части книги проработаны неравномерно с точки зрения количества и качества материала. Впрочем, важнее, как представляется, оборотная сторона интеллектуальной самостоятельности Бриффо: он почти не обращает внимания на своих предшественников и современников, которые занимаются исследованием той же тематики. Поэтому, собственно, ему приходится погружаться в обсуждение вопросов, подробно разобранных французскими авторами эпохи Просвещения (например, вопроса о социальной обусловленности чувств), то есть идти в своих рассуждениях, что называется, ab ovo[54]. Вдобавок он явно незнаком с сочинениями Маркса и Энгельса и почти полностью игнорирует новейшую литературу по психологии народов[55]. Это бросается в глаза непредвзятому наблюдателю, когда дело доходит до рассмотрения альтруистического характера первобытной материнской любви. Автор фактически пренебрегает достижениями школы Дюркгейма, изучающей первобытное общество, упускает из вида работу Леви-Брюля о первобытном мышлении[56], и подобная неосведомленность явно не идет его книге на пользу.
Применительно же к частностям, в одном месте,
